Часто ли мы задумываемся о своей семье? Как много мы знаем о своих предках? Помним ли мы хотя бы имена наших прабабушек и прадедушек? Кто-то помнит, а для кого-то это лишняя информация – по крайней мере, они так считают. И таких людей становится все больше и больше. Я думаю, что наши родные достойны любви и внимания, как никто другой. Вот почему я решила написать эту работу. Что из этого получилось, судите сами.

   ДЕТСТВО

   Шел 1918 год. Мрачный Петроград. Начало Гражданской войны…

    В сотне километров от Петрограда находился небольшой рабочий поселок Дружная Горка. Туда и переехала молодая семья Александра Яковлевича и Евдокии Степановны. Александр Яковлевич был гравером по стеклу, и работа его заключалась в нанесении делений на шкалу термометров, которые, как и все стеклянные изделия, предназначенные для нужд лабораторий, выпускались на Дружногорском стекольном заводе, туда и был переведен из Петрограда Александр Яковлевич. Молодой семье была выделена небольшая квартирка в одноэтажном домике.

   Экономика государства пришла в полный упадок. Не было хлеба. Все сбережения, накопленные за долгие годы, уже ничего не значили. Вскоре нищенская зарплата Александра Яковлевича сменилась на карточки, по которым семья получала еще более нищенское обеспечение. Спасали их только врожденная предприимчивость и энтузиазм Евдокии Степановны, благодаря которым она титаническим усилием воли подняла домашнее хозяйство. За несколько месяцев она перекопала маленький участок земли за домом, который достался их семье. На первую, хоть и скудную, зарплату они купили козу, за которой Евдокия Степановна ухаживала и которую доила, затем на кое-как накопленные деньги удалось приобрести корову.

   К тому времени молодые ждали прибавления в семействе… Был почти полдень. Евдокия Степановна начала работать, но буквально через несколько минут почувствовала легкое недомогание. Пройдя несколько метров, она вдруг почувствовала резкую боль и, выронив серп, упала на траву. Так, среди колосьев, под открытым небом, родилась Тамара Александровна Гаврилова, героиня этой повести. 

   Она не очень хорошо помнит детство. «Я очень любила читать. Тогда по всей нашей небольшой школе ходила книга „Консуэло“… Для меня было большой удачей и радостью держать в руках потрепанную книгу, которую уже до меня с трепетом держали десятки ребяческих рук. Я с волнением прислушивалась к каждому незначительному шороху, когда по вечерам, без света (мама была экономной женщиной) вглядывалась в строки самой интересной, как мне тогда казалось, книги на свете…»

   В школе у нее было много друзей, но лучшей подругой была Люся Крестель, предки которой, вероятнее всего, были немцами. Да это и неудивительно, ведь завод построил немец Ритинг и привез с собой из Германии рабочих, впоследствии женившихся на русских женщинах. Вообще в поселке было очень много людей с немецкими фамилиями. Например, мастерами на заводе были Шульц и Пецшке. Были там и поляки, и кого только не было… Евдокия Степановна была очень предприимчивой, и, когда Тамаре Александровне исполнилось 10 лет, они смогли накопить денег, чтобы построить свой дом. Он стоял на небольшом расстоянии от поселка, за рощей.

    «Мать наша была очень строгой с нами, но мы все равно ее очень любили. В 19 лет она приехала из Архангельской губернии в Петербург. Наивная деревенская девушка оказалась в огромном столичном городе, готовом поглотить ее толпою прохожих, рабочих и революционеров… Трудно было не потеряться здесь. Вначале она была ученицей у портнихи, а затем ее взяли в горничные в дом знаменитых Коровиных. Ей было лет 26–27, когда она познакомилась с моим отцом. Он тогда только вернулся с Первой мировой. Да, много пришлось испытать ему: он был травлен газами, практически сутками лежал на льду и благодаря всему этому заработал себе туберкулез легких. Я не знаю, где они познакомились, мама не рассказывала нам об этом. Странно для рабочего того времени, но Александр Яковлевич не состоял ни в каких партийных организациях. Евдокия Степановна ходила и слушала выступления Ленина с балкона балерины Кшесинской, недалеко от Марсового поля. Особого восторга от выступления вождя мировой революции она не испытала, да и пошла-то туда только потому, что „все пошли“. Она была верующей женщиной, и революционные взгляды были ей чужды. Я-то тоже всегда верила в Бога, как и моя мать. В школе никогда не была пионеркой, да нас к этому и не принуждали. А то, что я верующая, так об этом никто и не знал, ведь я, естественно, старалась об этом не говорить». Так что в смысле революционной активности взгляды молодых людей совпадали. Но главное то, что она полюбила его и после двух-трех лет знакомства они поженились.

   В 1933 году Тамара Александровна закончила школу. «Спустя некоторое время, в 1933 году, от туберкулеза умер мой отец, Александр Яковлевич. Наша семья потеряла кормильца, и моей маме стало еще тяжелее…» В этом году Тамаре Александровне исполнилось 14 лет. Детство кончилось.

   НЕМНОГО МИРА, И… «ВОЙНА НАЧАЛАСЬ!»

   В том же, 1933 году Тамара Александровна пошла учиться на лаборанта.

   «При заводе находилось что-то вроде ПТУ. Тогда это называлось „фабрично-заводское обучение“, попросту – рабфак. Я там училась и одновременно работала, проходила практику. Затем закончила курсы химиков-лаборантов с отличием и, конечно же, осталась работать на нашем заводе. Я работала в лаборатории, делала анализы стекла, определяла количество примесей и качество изготовленных изделий. Работа у меня была тяжелая, ответственная. Не дай Бог, что-нибудь не так рассчитаешь…»

   Жизнь не была легкой. Жили опять-таки только за счет подсобного хозяйства. Смешно было надеяться на зарплату. Однажды мать предложила Тамаре Александровне прогуляться до поселка и зайти к ее подруге попить чайку. Она согласилась. «Когда мы вошли в прихожую к Евдокии (она была тезкой моей матери), я услышала незнакомый мужской голос. Оказалось, что это был новый жилец, снимающий комнату у Евдокии. Он приехал из Гатчины, закончив дорожностроительный техникум, по направлению от начальства в наш поселок. Приехал работать. И жить. Он понравился мне. Стоит ли рассказывать дальше? Через год, в 1938 году, мы расписались в поселке Орлино. Интересно, почему не на нашей Дружной Горке, да? Дело в том, что тогда уже Гурий был председателем сельсовета и не мог расписать сам себя. Да, он уже стал солидным человеком».

   Шел 1941 год. Июнь выдался теплым. Одним из таких солнечных воскресных деньков, а именно 22 июня, Тамара Александровна с мужем пошли на небольшой сельский стадион, где обычно происходили все хоть сколько-нибудь значимые события в поселке. Здесь собирались, когда приезжали какие-нибудь артисты или певцы из города, когда проходили импровизированные футбольные матчи между дружногорцами и жителями военного городка, находящегося недалеко от Сиверской. Атмосфера была праздничной, и все располагало к отдыху.

   Но всеобщей радости не суждено было длиться долго… Около полудня из громкоговорителя пронеслось над головами страшное сообщение: «От Советского Информбюро…» Это объявление о начале войны прозвучало как приговор. Тамара Александровна и Гурий Федорович пришли домой опустошенные.

   Прошли несколько недель ожидания… Ленинград обстреливался. Враг подступал к самому городу. Пришлось эвакуировать местное население. Для того чтобы получить распоряжение начальства, Гурий Федорович отправился в Гатчину. Тамара Александровна захотела узнать о том, что происходит за пределами Дружной Горки, и поэтому поехала вместе с ним. «Повсюду валялись убитые собаки, провода, вывернутые из земли столбы электропередач, битые стекла. Куда ни кинь взгляд, везде царило разрушение», – вспоминает Тамара Александровна. Никто не знал о том, какова должна была быть роль партизанского отряда, состоящего из руководителей сел и деревень Гатчинского района, влиться в который и приказано было Гурию Федоровичу. Он должен был двигаться по направлению к Ленинграду.

   Приехав обратно в село, ошарашенная увиденным в Гатчине, под впечатлением приказа об эвакуации, семья Тамары Александровны собрала самое необходимое и вместе с партизанским отрядом покинула Дружную Горку. В любом случае они не могли дольше оставаться в поселке, так как Гурий Федорович был коммунистом, ответственным должностным лицом, и в случае прихода немцев ему и всей его семье грозила неминуемая смерть. Подойдя к Ленинграду, они остановились в местечке Зайцево. Тут и началась очередная бомбежка деревни. Тамара Александровна вместе с сотрудником мужа выбежали из здания и спрятались в каком-то погребе, в то время как все остальные лежали на картофельном поле, по канавам, пытаясь спрятаться от оглушительного звука рвущихся снарядов и своих собственных криков…

   «Фашисты наступали нам на пятки, отступать было некуда. Казалось, воздух пропитан запахом крови, я уже давно забыла каково это: ощущать свежий ветерок на коже, не вздрагивать от каждого постороннего звука, не бояться всего, постоянно ожидая удара, дышать обычным воздухом, который не был бы насквозь пропитан гарью и копотью, как, в общем, и все остальное: еда, одежда, все… Дан был приказ заминировать Киевское шоссе, у нас была даже взрывчатка, но… не было минеров, некому было заминировать дорогу. Пришлось отступать, не сделав ничего. Это огорчало нас, но мы были рады главным образом тому, что просто остались в живых…»

   Они шли в большой город с надеждой, лелея в себе мечту о том, что здесь не будет страха, грохота разрывающихся снарядов и запаха гари, что будет еда и безопасность.

   Ленинград – предел. Дальше идти некуда.

   ЛЕНИНГРАД

   Но чем же на самом деле встретил их Ленинград?

   Холодными взглядами отчаявшихся людей, развалинами, хмуростью, царившей повсеместно: и на опустевших улицах, и в лицах прохожих.

   «Мы сразу же пошли к моей тетке, жившей на улице Рылеева. Нельзя сказать, что она была гостеприимна, однако мы были обеспечены жильем на первое время, а это было уже большим достижением. Через несколько дней мы пошли по знакомым, навестить друзей и родственников. Тетка была хоть и разговорчивой, но в последнее время чувствовалась странная отчужденность, холодность… Мы с мужем давно догадывались, что она боялась того, что мы можем отнять у нее квартиру. Примерно через месяц она посредством какого-то своего знакомого устроила нам жилье практически в пригороде, в Красногвардейском районе».

   Гурий Федорович устроился на работу в эвакогоспиталь. Тамара Александровна же сидела дома в ожидании прихода мужа. Это было мучительное ожидание, и, хотя длилось оно всего лишь неделю, ей казалось, что проходят годы…

   Однажды Гурий Федорович пришел с работы и сообщил своей жене, что в госпитале требуются новые работники. Тамара Александровна была тогда готова на любую работу, лишь бы не сидеть дома. На следующий день она пошла в госпиталь…

   «Я хорошо помню это здание. Располагавшийся в здании школы госпиталь молчал. Было тихо, я помню, только изредка мне по дороге попадались медсестры с озабоченными лицами. Голые стены, огромный вестибюль… Я прошла в кабинет директора школы: там теперь располагался начальник госпиталя. Невысокий мужчина, с бородкой, в халате спросил у меня имя, фамилию, отчество, в общем, все как полагается. „У нас есть место лаборанта“, – сказал он. На другой день я, оформив соответствующие бумаги, приступила к работе. Женщина, старший лаборант, проинструктировала меня. Теперь я должна была брать кровь и желудочный сок у больных. Это ничуть не испугало меня, хотя я никогда в жизни этого не делала. Скоро я привыкла к своей работе. К запаху спирта, к тупым иглам. Много раненых, проносящихся перед глазами за восьмичасовой рабочий день. Меня могли вызвать в больницу в любое время дня и ночи… Моя мать жила с нами, хотя такого не должно было быть. Ее хотели эвакуировать на „большую землю“, как мы тогда говорили о территориях, не занятых врагом, считая Ленинград маленьким островком. Но я не могла позволить увезти маму. Весь ее организм был истощен тяжелой работой, которая была направлена на то, чтобы поднять нас с сестрой, ведь отец наш ушел из жизни, когда мне было всего 14 лет… Я боялась, что она не доехала бы живой до безопасного места, да даже если и доехала бы… Она ведь уже была старой и больной, ей требовался постоянный уход, а кто бы занимался ею там? Нет, я бы не смогла спокойно жить, если бы позволила увезти ее из Ленинграда. Была, конечно же, еще одна причина. Как только я представляла, какого огромного труда будет стоить найти ее после окончания войны (несмотря ни на что, мы все еще надеялись на победу наших сил), у меня сжималась сердце… Однако не было никакой возможности оставить мать вместе с нами, потому что она была иждивенкой и не работала. Но я собралась с силами и пошла к замполиту, к нашему второму лицу в госпитале, он проводил беседы с ранеными бойцами, грубо говоря, был психологом для больных. Я со слезами на глазах просила этого человека, которого все в нашем госпитале боялись как огня. Просила о невозможном – ослушаться приказа начальства и пойти навстречу 22-летней лаборантке, рыдающей и размазывающей по лицу слезы. Сложно было этому строгому человеку, привыкшему к общению с солдатами, к быстрым решениям, видеть напротив себя в маленьком кабинете девушку, способную так вот решиться и прийти к нему просить о… Это был риск – согласиться оставить в городе еще одного человека, хотевшего есть и пить наравне со всеми».

   «Помню одну историю. Как-то, когда еще ходил транспорт, мы с мужем возвращались от знакомых. Было уже холодно, и мы очень хотели успеть на трамвай, а он как раз подходил к остановке. Но, к великому нашему сожалению, двери закрылись перед самым нашим носом. Тот факт, что придется стоять на холоде какое-то время, не обрадовал нас… Однако мы не успели огорчиться, потому что началась бомбежка. Проехав два квартала, тот трамвай взорвался».

   «Вскоре началась блокада. Теперь бомбили постоянно, однако у нас, на окраине, гораздо меньше, чем в центре, где постоянно стоял грохот разрывающихся снарядов… Появились карточки, по которым мы с мужем получали немного хлеба и крупы. Да и хлеб был странный, совсем не походил на тот, что мы ели до войны. В него добавляли жмыхи, картофельные очистки, да чего только не добавляли… Я знаю очень интересные вещи, которые мне рассказал один человек, рассчитывающий во время блокады ингредиенты, входящие в состав хлеба. Там был даже торф…»

   «В госпитале во время тревоги мы должны были перетаскивать раненых в подвал, и хотя случалось это не так часто, но выматывало нас полностью. Началась зима. Холод. Голод. Снег и ветер. Я довольно-таки часто должна была отводить выздоровевших солдат в управление внутренних дел недалеко от Литейного моста. Трудно, очень трудно было идти так далеко, да еще и пешком, ведь не было электричества, не ходил транспорт. Машин нам не выдавали. Помню узенькую тропинку, какие бывают в деревушках, тянущуюся через весь город, а по бокам этой тропинки – трупы. Много-много людей, лежащих без движения. Кто знает: может быть, некоторые из них еще живы? Может, они только что упали, но не в силах подняться самостоятельно? Некому им помочь. Потому что ни у кого нет сил».

   «Я иду через Литейный мост… А на мосту трупы. И под мостом трупы. И на льду тоже трупы. Мертвые везде… Особенно запомнилась мне мертвая женщина, лежавшая на льду лицом вверх. Она была красивая, и длинные черные волосы растрепались и примерзли ко льду…»

   «Было очень тоскливо жить. Да-да, именно так. Это не было нормальной жизнью. Голод и холод очень сильно подкосили людей. Но не это было самым ужасным. Люди постоянно испытывали страх… Он никогда не покидал их, ни во сне, ни наяву. Преследовал повсюду, на улице, в промерзших домах. Голод можно было вынести, спасеньем от холода служило еле теплящееся пламя от горящих книг и щепок… но страх, страх нельзя было изгнать ничем… Идя по холодным улицам, в темноте, продираясь через сугробы снега, через темные дворы и необъятную ужасающую тишину, нельзя было убежать от себя, от того, что гложет человека изнутри, что постоянно заставляет оглядываться и вздрагивать…»

   «Я помню наши фосфорные значки. Сплошная темнотища, никакого света. Светомаскировка по приказу. Ни из одного окна не должен был проникать свет. Иначе штраф. Да…

   Нам выдали эти значки для того, чтобы мы могли видеть идущих на нас людей, чтобы не столкнуться с кем-нибудь и не упасть…»

   А как ужасно было вечерами в холодном одиноком Ленинграде, где единственными прохожими оставались ветер и вьюга. Люди сидели в домах, грея руки над жиденькими огоньками, экономя тепло и свет. Это бездействие расшатывало нервы, сводило отчаявшихся людей с ума.

   «Я спала у стены, закутавшись в одеяло, прижав замерзшие ноги к животу. Мои волосы, красивые и густые, моя гордость, были распущены и свободно лежали на подушке. Когда утром я попыталась встать, то почувствовала, что кто-то крепко держит меня. Оказалось, моя гордость просто-напросто примерзла к стене. Сейчас это может показаться забавным случаем, но мне было совсем не смешно, когда муж большими ножницами отрезал клок волос, чтобы я могла встать с постели… Да, мои волосы… Красивые, черные, как смоль, кудри изрядно поседели за время войны…»

   Голод в то время сковал всех. «Мои сотрудники рассказывали о том, как в те дни они ели столярный клей, размачивали и грызли кожаные ремни. До этого я не доходила, но приходилось есть лебеду, мокрицу, жмых, которым кормили скотину».

   Как-то даже целых три или четыре дня хлеба не было вообще. Именно тогда погибла основная часть ленинградцев. Люди только пили воду и лежали. Очень многие опухли от голода и едва способны были передвигаться, Гурий Федорович ходил с двумя палками, опирался на них и только за счет этого не падал.

   «Рядом с нашим домом был семиэтажный дом – общежитие для студентов и учащихся ПТУ. Какие ужасные мысли проносились в моей голове, когда я каждый день проходила мимо него и видела в прямом смысле горы трупов, увеличивающиеся с каждым днем, если не с каждым часом».

   На улицах не было людей. Из-за сильного мороза никто не решался выходить на улицу. Поход за водой был равносилен подвигу. Тамара Александровна топила печь дровами, так как на окраине все еще оставались деревья, но в центре… в центре сжигали все: начиная с мебели и кончая книгами.

   Много страшных историй хранит Ленинград.

   История о людях, съедающих кошек и собак. О людях, замерзающих на дорогах и погибающих под артобстрелами и бомбежками. "Моя хорошая подруга из поселка близ Дружной Горки, которая была угнана немцами в Эстонию на поселение вместе с семьей, рассказывала историю своей сестры, жившей в Ленинграде во время блокады. Она жила в коммунальной квартире с двумя соседками. У одной из них была собака. Когда хозяйка собаки ушла куда-то, две оставшиеся в квартире женщины изловили эту собаку и съели... Когда их соседка вернулась, они объяснили исчезновение питомца тем, что животное убежало через неосторожно приоткрытую дверь".

   «Есть и еще кое-что пострашнее. У одной женщины был сын, который служил в действующих частях недалеко от города. Он получил разрешение навестить свою мать. Когда он вошел в дом, то удивился странной суетливости и неприветливости матери, старающейся, как ему показалось, поскорее выпроводить его из дому. Он не придал этому особого значения и подавил в себе эту мысль, ссылаясь внутренне на голод и страх смерти. Он и не знал, что как только мать закрыла за ним дверь, то сразу же бросилась к печи, где в чугунке у нее варилась крыса. Она с огромным трудом поймала эту нежданную в ее пустом доме гостью и сразу же решила сварить ее. Это было огромным счастьем для изголодавшейся женщины…» «Как-то мне нужна была какая-то справка, и я пошла в ЖЭК, к паспортистке. Я заметила в углу мужчину и женщину, разговаривающих с участковым. Странный блеск в их глазах испугал меня. Обычно я не замечала такие мелочи, но сегодня это как-то бросилось мне в глаза. Паспортистка начала выписывать нужный документ, а затем незаметно наклонилась ко мне и шепотом заговорила: „Посмотрите на этих людей, – сказала она, – они съели своих детей, мальчика и девочку. Соседи заметили исчезновение ребят и сообщили в милицию. Теперь вот их привели…“. Это был УЖАС!»

   Воина проходила ужасно медленно… Дни тянулись однообразно и так долго, что, казалось, конца им не будет никогда. День Тамары Александровны, да и всех рабочих людей, был однообразен и полон страшных, мрачных мыслей. Гурий Федорович и Тамара Александровна просыпались около семи часов утра. Как трудно было снова встать, съесть малюсенький кусочек черного хлеба со странным вкусом и отправляться в темноту холодного утра в госпиталь, через вьюгу и холод, проникающий повсюду. Казалось тогда всем, что мороз господствует везде и нет такого места, где можно было бы согреться. Только когда приходили в госпиталь, то чувствовали приятное тепло, которое, как бы разливаясь по телу, отрезвляло, и Тамара Александровна просыпалась по-настоящему. Затем начиналась работа. Иногда день проходил нормально, без тревог и каких-либо происшествий, но бывало и так, что за весь день нельзя было даже присесть на пару секунд.

   После работы она приходила домой. Сидела на холодном стуле и читала газеты, старые журналы, книги. Но свет приходилось экономить, ведь когда не стало электричества и кончился керосин, жир в коптилке берегли, как зеницу ока. Потом съедали еще один кусочек хлеба, запивали его несколькими глотками теплой воды и ложились спать в холодные постели, укрываясь одеялами и еще каким-то тряпьем, которое только могло согреть их исхудавшие тела…

   И засыпали. Что страшнее: кошмар сна или ужас жизни?

   «ПРОРВАЛИ БЛОКАДУ!»

   НОВАЯ ЖИЗНЬ

   Но мучения 900 дней блокады завершились.

   За это время у Гурия Федоровича погибла почти вся семья: брат пропал еще в Гатчине, отец умер от голода. Ни о каких похоронах, конечно, не могло быть и речи. Трупы просто выносили во двор и оставляли лежать до тех пор, пока специальный патруль не увозил их на Пискаревское кладбище в общую братскую могилу. Долго и мучительно длилась эта пытка голодом. Но она закончилась, и госпиталь, в котором работали Тамара Александровна с мужем, эвакуировали…

   «В Выборге нас расположили на окраине города. Много тогда ходило историй о том, что финны ходят по городу и вырезают госпиталя. На ночном дежурстве мы все не спали, дрожа от страха и прислушиваясь к каждому постороннему звуку и шороху…» В 1944 году Тамара Александровна родила здоровую девочку. Ни рост, ни вес тогда не измеряли, хорошо было уже то, что роды приняли…

   «Я с мужем и матерью переехала в Ленинград. Там нам выдали ордер на комнату в коммунальной квартире в старом доме на улице Жуковского, в центре, так как тот дом у госпиталя, где я работала, предназначался на снос. По сравнению с нашим прошлым местом проживания эта коммунальная квартира показалась нам раем! Потолки пять метров, светло и просторно, да еще центр города…»

   Началась новая жизнь. «Дочку я назвала Элеонорой, в честь Элеоноры Рузвельт. Руководствовалась я тогда тем, что они были нашими союзниками в войне, да и имя красивое… Соседей было у меня шесть человек, все люди неплохие. Первое время все еще сохранились карточки, по которым нам выдавали всякие крупы, подсолнечное масло, затем мясо и яйца… Я устроилась на работу на завод Лентеплоприбор комплектовщицей. Платили 300 рублей, нормально. Помню, как приходили к нам на работу профсоюзы, и мы должны были подписать какие-то бумажки, по которым с нас высчитывали часть зарплаты, это называлось „добровольные займы государству“. После войны-то любое существование казалось прекрасным. Мы с матерью и мужем ходили в театры и кино по выходным, тогда фильмы шли по три дня, каждую неделю – новая картина».

   Время шло, и Тамаре Александровне хотелось вернуться в родное село, на Дружную Горку. «Моей дочери уже исполнилось два года, и мне хотелось, чтобы ребенок мог дышать свежим воздухом, хотелось покушать своих собственных овощей с грядки, походить в лес за грибами и ягодами. Земля тогда не продавалась, а только выдавалась небольшими участками».

   Когда Тамара Александровна приехала на Дружную Горку, то не заметила абсолютно никаких изменений. Все было также, как и до войны: те же старые сосны у въезда в поселок, те же дома рабочих, те же поля близ села, тот же кривенький мост через ручей…

   «Участок наш теперь находился у самого въезда в поселок. Мы с мужем очень много трудились для того, чтобы построить дом».

   В 1969 году вся семья переехала в новую трехкомнатную квартиру на улице Тельмана в Веселом Поселке. В этом же году у Тамары Александровны родилась внучка Яна. Сколько было радости! Тогда они уже полностью достроили свою дачу на Дружной Горке, где они могли отдыхать на выходных и летом. Яна играла там, а мы занимались огородом. Все было замечательно.

   «Казалось бы, все в нашей семье хорошо. Прекрасные сообразительные детишки, у дочки хорошая работа (к тому времени она уже работала в зубной поликлинике), зять – золотые руки, всегда все в доме делал сам. Но вот было кое-что… Мой муж Гурий начал увлекаться выпивкой. Вообще до войны он не брал в рот ни капли спиртного, но в Выборге, в нашем госпитале, начал выпивать. Поначалу он выпивал редко, по праздникам, или так, рюмочку перед обедом, но теперь… Теперь это приняло характер патологии. Он стал пить постоянно. Конечно, из-за этого ухудшилось его здоровье, он стал забывчивым. Мой муж умер в 1990 году, когда ему было 77 лет. Это случилось, когда моей правнучке исполнилось три года. Да-да, Яна родила девочку. Мне принесли ее из роддома в феврале 1987 года, был мороз, снег падал огромными хлопьями…»

   Вот напротив меня сидит героиня этой истории, Тамара Александровна. Для меня – любимая прабабушка, для других – обычный человек. Сложно даже представить, что «девушка в синем бархатном платье» – это моя бабушка Эля, с которой я обсуждаю свои проблемы и радости Девочка Яна – это моя мама, а я – Катя. Да, та самая Катя, которую принесли в квартиру на улице Тельмана… Поселок Дружная Горка стоит, как и раньше. Все тоже: вековые сосны у въезда, одноэтажные домики рабочих, небольшая роща и холмы, покрытые травой… Это – вечно. И на этом я ставлю точку в моем рассказе.